Нить неизбежности - Страница 17

— Чего — опять на презентацию? — подавив зевок, спросил двойник, которого на самом деле звали вовсе не Серафимом, а просто в его обязанности входило откликаться на хозяйское имя.

— Нет! На Бергамы. Или ещё куда-нибудь. Лишь бы на курорт. И чтоб был всё время на виду.

— И когда? — Ему явно не хотелось никуда ехать, даже на курорт.

— Сейчас! — Настоящий Серафим уже начал подниматься по лестнице вверх, на ходу сбрасывая с себя одежду. — Одевайся в моё и пшёл вон в аэропорт! Машина у ворот. И чтоб пять дён честно отдыхал: валяйся на пляже, пиво пей и за бабами ухлёстывай. На! — Он протянул двойнику свою идентификационную карточку. — Тут двадцать тысяч на личном счету.

— Маловато будет, — попытался возразить двойник, но хозяин так глянул на него, что тот начал торопливо собирать в охапку разбросанные по лестнице брюки, жилетку, пиджак и ботинки.

— И чтоб не смел больше ублюдков плодить! — рявкнул на двойника Ступа, стоя на верхней ступеньке уже в одних носках и цветных трусах до колен. — Ты резвишься, а я их корми потом.

Через четверть часа Серафим Ступа, владелец посреднической конторы «Туда-сюда», счастливый обладатель лицензии на внешнеэкономическую деятельность по тридцати восьми позициям, друг семьи уездного посадника, депутат уездного вече, № 17 в книге почётных прихожан Собора Святого Саввы-Мореплавателя, попечитель двух детских приютов и одного дома ветеранов, вышел из собственного особняка, сел в собственный автомобиль и отправился во Внукодедово, аэропорт, 3,2 % акций которого принадлежали тоже ему.

А ещё через десять минут с чёрного хода того же особняка вышел слесарь-сантехник в синей униформе и висящей на плече сумкой с инструментом. От хозяина конторы «Туда-сюда» его отличали пара свежих морщинок над переносицей, накладные усы и отсутствие проседей на шевелюре. Он запер дверь собственным ключом на три оборота и направился к остановке рейсового автобуса, которая располагалась в полутора верстах — за лесопарковой зоной, чтобы бензиновая гарь и рёв моторов не беспокоили счастливых обладателей лимузинов и загородных вилл.

4 сентября, 19 ч. 05 мин., платформа 112 км.

Человек, одетый в потёртые парусиновые брюки и футболку, вышел из вагона пригородного поезда «Новаград — Курочки», ступил на платформу, имеющую название лишь по номеру версты, отсчитанной от начального пункта, и направился по узкой тропинке в лес мимо одиноко стоящей будки обходчика. Шёл он долго, и лишь когда почти стемнело, тропинка упёрлась в дубовые ворота, за которыми, бросая отблески на листву высоких деревьев, пылало пламя большого костра.

— Эй! — Он ударил стальным костылём по медному тазу, подвешенному на верёвочке. — Отворяйте, а то уйду.

В узкой прорези появились два глаза, едва заметно светящихся в темноте.

— Сер, ты, что ли? — хриплый надтреснутый голос прозвучал не вполне уверенно, и свечение глаз стало чуть ярче.

— А кто же, Буй-Котяра! Кого ещё сюда принесёт на ночь глядя!

— Тс-с, тихо! — Вместо глаз в прорези показался большой губастый рот, со всех сторон обросший кудлатыми волосами. — Нельзя пока. Кудесник жертву приносит, а ты припоздал малость. Жди теперь, пока не закончит.

— Ну вот… — хотел было возмутиться Серафим, но вовремя осёкся, вспомнив, что то положение в обществе, которым сейчас на всю катушку пользуется его двойник, здесь не даёт никаких привилегий. — А ты пропусти меня по тихому, петли-то у тебя, поди, смазаны — не скрипнут.

Буй-Котяра глянул в глубину двора, где проходил ритуал, а потом осторожно отодвинул засов и приоткрыл калитку, как раз настолько, чтобы Серафим мог протиснуться вовнутрь.

Две дюжины волхвов, взявшись за руки, стояли полукругом напротив кумиров, освещённых мерцающим пламенем жертвенного костра. Сёстры-близнецы Жива и Навь, одна — дающая жизнь, другая — отпускающая из жизни, Даж, Прах, Чур и Волос — владыки четырёх стихий и Род — владыка времени и продолжения жизни — вся Седьмица отогревалась сейчас у этого огня, и на лицах богов, казалось, застыло удивление. Народу на таинство собралось немного — с полсотни, большей частью молодёжь, и некоторых Сер видел впервые. Они толпились за спинами волхвов, задирая вверх подбородки, стараясь смотреть на кумиров поверх голов.

Волхвы пели гимн, в котором не было слов, а звучало лишь завывание ветра, шум дождя, шелест листьев и сияние звёзд. Молоденькая берегиня, девчонка лет двенадцати, держала перед Кудесником поднос, на котором грудой лежали скомканные купюры достоинством от сотни гривен и выше.

— Прими, Даж златокудрый, долю от пищи нашей, и от добычи нашей, и от трудов наших. — Кудесник бросал в огонь ассигнации одну за другой, и каждый раз бумага вспыхивала весёлым ярким пламенем. — Дари нам тепло своё, но не иссушай земли-кормилицы. Дай жизнь траве и дереву, зверю и птице, и нас, малых детей своих, не обдели теплом, светом и радостию.

Кудесник то повышал голос, то говорил почти шёпотом, и тогда за хором волхвов невозможно было разобрать слов. Но вскоре надобности в этом уже не стало — едва заметно задрожала земля под ногами, послышался серебряный звон колокольцев — голос самих звёзд небесных; дубовые изваяния богов, казалось, пошевелились, и теперь они смотрели живыми изумрудными глазами на тех немногих, кто ещё сохранил веру далёких предков, кто ещё верил, что живы и земля под ногами, и небо над головой, и каждое дерево, и каждая травинка, и каждая капля росы…

Беспечальные дети Дажа и Живы, взявшись за руки, вытягивались в цепочку. Когда хоровод сомкнётся, радость наполнит сердце каждого, а когда последняя бумажка, заменяющая ныне жертвенных телков, окунётся в пламя, можно будет, срывая с себя одежды, бежать к реке, где на берегу уже разведены костры и стоят открытые бочонки с золотистым вином. И будет трепетный восторг гулять по жилам, и это небо расцветёт алмазным блеском, и воды медленной реки запахнут мёдом, и шёпот травы обернётся словами нежности.