Нить неизбежности - Страница 119

119

Ещё один ответ на тот же вопрос возник сам собой — Онисим совершенно ясно ощутил, что, встретив своих, просто не сможет снова уйти, оставить их здесь — в краю рыхлого неба, гнойных рек и бессмысленной вечности, лишённой надежды и радости. Теперь он стоял как вкопанный и чувствовал, как болотная жижа медленно, но верно проседает под подошвами ботинок. Идти вперёд, если верить Ипату, нельзя, оставаться здесь — тоже, а вернуться — значит, снова сбежать с поля боя, как тогда, на сиарском берегу. Правда, тем утром уже нечего было ждать и некого спасать, но и оставаться в живых тоже было по меньшей мере нечестно.

— Не торопись. Поспешность бывает хуже предательства, — сказал Ипат, непостижимым образом в одно мгновение оказавшись рядом. — Они никуда отсюда не денутся — здесь легко погибнуть, но невозможно умереть. Ну…

Поверхность болота уже подступила к груди, а туман стелился у самых глаз и поднимался всё выше и выше, а значит, скоро можно будет на себе испытать, как это — погибнуть, но не умереть.

— Можно подумать, что тебе уже всё равно: что жизнь — что смерть, что воля — что неволя — как тогда… — Ипат склонился над ним и говорил почти шёпотом. — Ты забыл, как твоё отчаянье боролось с твоей скукой, а ты спасался от них, стараясь ни о чём не думать и ничего не хотеть… Ты забыл?

Нет, он не забыл. Как можно забыть то, чего не было… Вернее — было, но не было жизнью. И то, к чему его сейчас гонит внезапный проблеск былого отчаянья, тоже не назовёшь смертью. Вот-вот болотная жижа сомкнётся над головой, и можно будет не прислушиваться к тому, как шелестит мелкий гравий, который тащит в глубину откатывающейся волной ленивого прибоя. И можно будет не слышать того, о чём щебечут девицы, раскинувшие под солнцем свои загорелые тела, или вопят чайки, присевшие на волнолом. Да, это было, было, было… Быть или не быть — вот в чём вопрос!

— Ты думаешь, что единственный твой долг — присоединиться к своим парням и разделить их судьбу! Но зачем эта жертва, если ты можешь им помочь, помочь по-настоящему?! И им, и себе. — Могло показаться, что брат Ипат уже отчаялся убедить его хоть в чём-то и продолжает говорить то ли для очистки совести, то ли для того, чтобы было чем оправдаться перед начальством.

Хуже всего, когда не знаешь, на что решиться — то ли двигаться вперёд навстречу судьбе, то ли повернуть назад навстречу ей же. Какой-то мифический баран (или осёл?) так и издох с голоду, не сумев выбрать из двух кормушек одну. А может быть, всё это только сон? И на самом деле не было ничего — ни бойни на пляже, ни чудесного, невозможного спасения, ни трёх лет придушенной ленивой скорби, ни монастыря, ни этого проклятого острова. Тогда, наверное, неплохо было бы проснуться прямо сейчас, а потом добровольно навестить полкового психиатра, который наверняка замаялся без работы — в Спецкорпусе психов не держат. Прости, брат Ипат, но и тебя, наверное, тоже не было…

Когда он очнулся, оказалось, что лучи рассветного солнца уже пробиваются сквозь щели в стенах хижины, Тлаа куда-то испарился, а земная дрожь угомонилась. Онисим вышел на двор и в полном изнеможении упал в плетёное кресло.

Давешний петух разгуливал по двору, что-то выискивая клювом в густой стриженой траве, обступившей грядку хризантем, и временами недоверчиво и с затаённой угрозой поглядывал на нахального посетителя. Над одной из куксо великой скво ещё курился дымок, но открывшаяся язва кратера, вероятно, находилась на противоположном склоне и не слишком портила пейзаж. И ещё с горизонта исчезли эверийские корабли, а небо не рассекал ни один реактивный след. Неужели ночное буйство старушки заставило эверийцев снять блокаду? Или они просто решили до времени не показываться в поле зрения островитян? Но об этом даже и думать не стоит. Вся возня вокруг острова — это так далеко, так нелепо… С одной стороны — военный потенциал сверхдержавы, с другой — сила не от мира сего, которой нипочём законы природы и какая-либо привычная логика. Лучше бы они ушли.

Онисим вдруг поймал себя на том, что думает о Тлаа и населении острова как о «своих», а об эверийской эскадре — как о потенциальном противнике, и это показалось ему слегка забавным. Хоть кого-то можно наконец-то считать своими.

Из хижины послышался треск, отсветы ослепительно-голубой вспышки вырвались из окна и распахнутой двери, потом раздались едва различимые голоса — старуха и Лида о чём-то перешёптывались, вероятно, желая что-то скрыть от лишних ушей, а может быть, Мария просто не могла говорить громче. Но если они хотят что-то скрыть, то это зря — свои всё-таки…

Он поднялся и шагнул в дверной проём. Седая бледная старуха лежала на больничной каталке, а под ней земляной пол прикрывал кусок серого линолеума с рваными краями. Лида смотрела на стеклянную колбу капельницы.

— Подожди. — Она сделала ему знак, чтобы не входил, вынула иглу из едва различимой старушечьей вены и двинулась к выходу. — Пойдём. Там поговорим. Не надо её пока беспокоить. Пойдём.

Она чуть ли не вытолкнула его обратно во двор, плюхнулась в кресло, достав из кармана шорт мятую пачку сигарет.

— Знаешь, нам придётся подождать, — сообщила она, чиркая зажигалкой, и пальцы её заметно дрожали. — Ромен никуда не денется. И твои дела тоже никуда не убегут. Там вообще ничто и никто никуда не девается. Она сейчас хочет только одного — чтобы мы не дали ей снова впасть в забытьё.

— А тебе откуда знать?

— А я и не знаю. Только нам придётся сначала Марию проводить.

— Куда?

— Куда-куда… Да всё туда же. Ей всё равно осталось несколько часов — мне доктор сказал. Мы похороним её, а через три дня её душа укажет нам кратчайший путь. Мы похороним её, и не смей улыбаться возле её могилы.

119